Виртуальный музей Льва Толстого

Виртуальный музей Льва Толстого

19 июля 1908 года владелец торгового дома Лазарь Зелигович Фишман из горо­да Пружаны Гродненской губернии прислал к юбилею Толстого сто кос для яс­но­полян­ских крестьян. Почти все были розданы, а две остались в доме Льва Николаевича.

Эта коса никогда не была использована для работы: она даже не отбита. Хотя писатель действительно занимался косьбой , и описание покоса из «Анны Карениной» в красках передает страсть графа к этому заня­тию. Но тех именно кос, которыми он работал, скорее всего, не сохранилось, по­скольку инструмент продолжал использоваться в хозяйстве долго после того, как писатель уже перестал ходить на покос.

Дарители графа, не нуждающегося в вещах, деньгах и предметах искусства, зна­ли, что лучшим подарком ему было сделать для его людей. Толстой понимал их нужды, и в этом случае косы были очень хорошим подношением. В ответном письме Фишману из Ясной Поляны Лев Николаевич писал: «Благо­дарю вас, Лазарь Зелигович, за ваш подарок. Мне было очень приятно раздать их крестьянам».

Эта коса, по всей видимости, была сохранена Софьей Андреевной Толстой как па­­мять и описана ею среди прочих вещей после смерти мужа.

Толстовка

© Георгий Сапожников / Arzamas

Распространен миф, что Толстой ходил в крестьянской одежде, да еще босым (благодаря, в частности, художнику Илье Репину, изобразившему писателя босиком на портрете 1901 года, что, кстати, вызвало негативную реакцию Тол­стого). На самом деле, если бы он действительно хотел носить кресть­янскую одежду, то надевал бы косоворотку из грубого холста — но нет, ему шили на за­каз одежду из дорогой тонкой шерсти или шелка (а на этой к тому же при­шиты очень дорогие в то время перламут­ровые пуговицы). Если эти блузы напо­ми­нают крестьянские, то только тем, что просты и свободны по форме и не стесняют движений. Например, художники носили подобное.

Такие блузы появились в гардеробе писателя с середины 1870-х годов и позднее получили название «толстовки», потому что их стали носить последователи писателя — толстовцы. Выкройки как таковой не было, шились они на глазок крестьянками или самой Софьей Андреевной. Иногда их заказывали у портных.

Закладка-окурок

Окурок папиросы был использован в каче­стве закладки к французскому изда­нию 1839 года персидских сказок «Тысяча и один день» в переводе Пети де ла Круа. Кому пришла в голову мысль заложить книгу окурком, сейчас уже точно нельзя сказать.

Исследователи замечают своеобразную бессистемность собранной Толстым библиотеки, то есть он не собирал специально ради коллекции, а выпи­сывал то, чем интересовался в данный момент. Помимо этого, в Ясную Поляну присылали большое количество книг, многие из них так и остались не разрезаны.

Вместе с тем библиотека насчитывает более 23 тысяч печатных единиц, что сравнимо с лучшими европейскими частными библиотеками (например, в биб­лиотеке Гёте — 25 тысяч томов). Это книги на 39 языках мира, 13 из которых в разной степени Лев Николаевич знал сам. Библиотека начала складываться еще при деде Льва Николаевича — Николае Сергеевиче Волконском; самое ста­рое издание — шеститомник Филона Александрий­ского — относится к 1613 го­ду. Затем ее продолжил собирать отец писателя Николай Ильич Толстой, у ко­торого было правило не покупать новых книг, пока не прочтет прежних. Когда Софья Андреевна приехала в усадьбу, она нашла здесь около 600 томов, то есть все остальное уже было собрано Львом Николаевичем и чле­нами его семьи.

Интересно, что многие книги испещрены пометками — карандашом, загнуты­ми углами, отчеркиванием ногтем. Работая с книгами, писатель делал часто ему одному понятные надписи двойным карандашом: с одной стороны си­ним, с другой — красным; переводил на полях. Все, что найдено в книгах, тща­тель­ней­шим образом сохранено: от маргиналий до яблочных семечек.

Вечное перо Swan Pen

© Георгий Сапожников / Arzamas

Так называемое вечное перо («вечное», потому что его можно заправлять чер­нилами), эбонитовое, подарил Льву Николаевичу друг и последователь Влади­мир Чертков. Спустя время Толстой потерял его и очень сокрушался, и тогда Чертков прислал ему еще три подобных пера. Одним из них было подпи­сано последнее завещание, согласно которому Лев Николае­вич отказы­вался от гонораров за свои последние произведения, — втайне от Софьи Андре­евны. В тот день на нем была блуза с кармашком, к которому с помощью спе­циального держателя было прикреплено перо.

Семейный рецепт пирога

Пирог Анке
1 фунт муки, ½ фунта масла, ¼ фунта толченого сахару, 3 желтка, 1 рюмка воды. Масло чтоб было прямо с погреба, похолоднее.
К нему начинка: ¼ фунта масла растереть, 2 яйца тереть с маслом; толченого сахару ½ фунта, цедру с 2 лимонов растереть на терке и сок с 3 лимонов. Кипя­тить до тех пор, пока будет густо, как мед.

Пирог получил название «анковского» по имени домашнего врача тещи Тол­стого — Николая Богдановича Анке. Сначала она, а потом и сама Софья Андре­евна пользовались этим рецептом по случаю всех важных мероприятий в Ясной Поляне. Со временем анковский пирог стал символом семейной тради­цион­но­сти и богатой помещичьей жизни со всеми ее составляющими.

Ско­рее всего, сама жена писателя не пекла: в семье были повар, кухарка и кон­дитер. К плите она вставала только в случае форс-мажорных обстоя­тельств, когда «повар заболевал или напивался». Кулинария ее интересовала скорее как необходимость сбалансированного питания для семьи, чем как искусство.

Вообще же, теме еды в воспоминаниях Толстых уделялось не очень много вни­мания. Сам Лев Николаевич в последние годы жизни ел главным образом овся­ную кашу с пшеничным хлебом, щи, картофельный суп, гречку, пил компоты и квас, в общем — простую деревенскую пищу. Но для гостей заказы­вали спе­циальные обеды. Например, в один из приездов Ивана Тургенева в меню был манный суп с укропцем, пирог с рисом и курицей, гречневая каша. На праздни­ки, конечно, тоже готовили особенное. Дети вспоминают праздничный пломпудинг, рецепт которого привезла гувернантка Толстых — англичанка Ханна Терсей: пудинг, который готовился шесть часов, обливали ромом, под­жигали и торжественно выносили в залу. Еще один десерт, который любили дети, — это «вздохи Николая», пирожки с вареньем, которые повар Николай Румянцев, служивший у деда Толстого флейтистом, надувал с одной стороны, чтобы они не слипались.

Подушечка с укором

© Георгий Сапожников / Arzamas

Подушечка — это подарок Марьи Николаевны Толстой, младшей сестры Льва Николаевича, монахини Шамординского монастыря, которую граф очень лю­бил и к которой направился, когда осенью 1910 года ушел из дома. Она часто бывала в Ясной Поляне и подолгу гостила у Толстых. Однажды Лев Николаевич пошутил про монастырь, что там, мол, «700 дур монахинь, ничего не дела­ю­щих», на что сестра ответила: «Мы за вас молимся, не все же мы дуры», и в сле­дующий приезд подарила вышитую своими руками поду­шечку с надписью «Одна из 700 шамординских дур».

Кроме того, на подушечке вышиты многочисленные православные символы: крест — это скорби, болезни и другие тяготы земной жизни, посылаемые Богом; пальма — символ мученичества; ключи — от Царствия Небесного; якорь — надежда на помилование и получение Царствия Небесного; корона — царский венец, уготованный тому, чье сердце всецело принадлежит Богу; замок — тому, кто хранит уста от многословия; лира — тому, кто славословит Бога; бабочка — тот, кто живет не заботясь о завтрашнем дне; фонарь — све­тильник из притчи о десяти девах («Тогда подобно будет Царство Небесное десяти девам, которые, взявши светильники свои, вышли навстречу жениху», Мф. 25:1); потир — церковная чаша, в которой выносятся Святые Дары во время Божественной литургии; петух — напоминание христианам об отре­чении апо­стола Петра и милости Божией, прощающей грехи раскаявшимся грешникам.

Толстой ценил юмор, очень любил поду­шечку и всегда клал ее подле себя. Одна­ко, несмотря ни на что, сестра не могла изме­нить скептическое отноше­ние писателя к православию.

Сапоги собственного производства

Лев Толстой считал ремесленный труд, равно как и труд на земле, спаси­тель­ным для души. После своего «духовного перелома», в 1880-х годах, он начал учиться сапожному ремеслу, для того чтобы иметь возможность работать дома и использовать длинные зимние вечера.

Поначалу выходило неважно, например Софье Андреевне фасон казался «безобраз­ным», но постепенно стало получаться все лучше и даже по отзывам совре­менников оригинально. На одной из фотографий 1880-х годов Толстой сидит у террасы в сапогах, щегольских — и сшитых им самим. Вот что пишет об этом увлечении сын писателя Илья Львович в книге «Мои воспо­минания»:

«Не знаю откуда, он разыскал себе сапож­ника, скромного черно­боро­дого человека, типа положительных мастеровых, накупил инстру­мен­тов, товару и в своей маленькой комнатке, рядом с кабинетом, устроил себе верстак. <…> В определенные часы приходил сапожник, учитель с учеником садились рядом на низеньких табуретках, и начи­налась работа: всучивание щетинки, тачание, выколачивание задника, приби­вание подошвы, набор каблука и т. д. Нетер­пели­вый по природе и страш­но настойчивый, отец особенно упорно добивался достижения совершенства в некоторых техни­ческих трудностях ремесла. Я помню, как он радовался и гордился, когда наконец научился всучивать щетин­ку, приготовляя „конец“, и забивать в подошвы деревянные гвозди. Отец, всегда горячий в работе, брался за все непременно сам и ни за что не отставал, пока не добивался того, чтобы у него вышло все так же, как у учителя.
<…>
Научившись шить простые сапоги, отец начал уже фантазировать: шил ботинки и, наконец, брезентовые летние башмаки с кожаными нако­нечниками, в которых ходил сам целое лето».

В хамовническом доме Толстых хранятся сапоги, сшитые Толстым для его зятя Михаила Сергеевича Сухотина, и ботинки для Афанасия Афанасьевича Фета. Сухотин — муж старшей дочери писателя Татьяны, получив сапоги, сшитые Толстым специально для него, поставил их на полку рядом с двенадцати­том­ным собранием сочинений Толстого и прикрепил к ним ярлык «том 13-й». Узнав об этом, Толстой ответил, что «в таком случае это мое лучшее произве­дение».

Что касается пары ботинок, Фет сам заказал их Льву Николаевичу, чтобы под­держать в начинании, и по готовности выдал шесть рублей и расписку о полу­чении, в которой писал, что «в доказательство полной целесообраз­ности рабо­ты начал носить эти ботинки со следующего дня».

Презентация на тему: Литературное чтение 1 класс

№ слайда 1

Литературное чтение 1 класс Автор: Хвастунова Т. Ф.

№ слайда 2

Шляпа голубая,Жёлтые штанишки, В городе Цветочном -Главный хвастунишка.Рифмовать пыталсяКоротышка этот,Только вот не стал онИстинным поэтом. Много приключенийС ним происходило,Но признаться стоит,Этот мальчик милый.Кто же это? Отгадай-ка!Малыша зовут.

№ слайда 3

Чёрные птички на каждой страничке.Молчат, ожидают, кто их разгадает.

№ слайда 4

Крыльев нет, А быстро летаю, Сам меня выпустишь — Да потом не изловишь.

№ слайда 5

Отгадай ребусы работа в паре

№ слайда 6
№ слайда 7
№ слайда 8
№ слайда 9
№ слайда 10

Найди лишнее слово работа в паре

№ слайда 11

мороз сугроб холод лыжи январь снежинка

№ слайда 12

Собери пословицы работа в паре

№ слайда 13

день дорога морозы снег снеговики дни дороги мороз снега холод шуба холода шубы снеговик

№ слайда 14
№ слайда 15

Составь предложение. Птицам, дни, в, трудно холодные, живётся, зимние. Птицам живётся трудно в зимние холодные дни.

№ слайда 16

РИСУНОК Я карандаш с бумагой взял,Нарисовал дорогу,На ней быка нарисовал,А рядом с ним корову.

№ слайда 17

Направо дождь, налево сад,В саду пятнадцать точек,Как будто яблоки висятИ дождик их не мочит.

№ слайда 18

Я сделал розовым быка,Оранжевой — дорогу,Потом над ними облакаПодрисовал немного.

№ слайда 19

И эти тучи я потомПроткнут стрелой. Так надо,Чтоб на рисунке вышел громИ молния над садом.

№ слайда 20

Я черным точки зачеркнул,И означало это,Как будто ветер вдруг подулИ яблок больше нету.

№ слайда 21

Еще я дождик удлинил -Он сразу в сад ворвался,Но не хватило мне чернил,А карандаш сломался.

№ слайда 22

И я поставил стул на стол,Залез как можно вышеИ там рисунок приколол,Хотя он плохо вышел.

№ слайда 23

Размышления о психологии

Самые остроумные шутки и замечания, как известно, выдают, обычно совсем того не желая, маленькие дети. Вспомнить только, сколько раз мы смеялись над детскими перлами на просторах только ЭтоЯ! А сколько всего остается «за кадром»! Сегодня я решила пойти дальше, и поделиться с вами одним из тех дел, которым так любят заниматься студенты — записывать фразочки за преподавателями на скучных лекциях и утомительных семинарах.

В моем институте студенты коллективно записывают фразы, которые роняют преподаватели на своих занятиях. И с гордостью могу отметить, что студенты настолько увлеклись этим делом, что периодически издают «Сборник фразочек преподавателей» и дарят напечатанные версии героям этих собраний. Небольшая их часть.

Преподаватель кафедры Прикладной информатики:

«В кабинете нашей кафедры даже какие-то наномухи летают».
«Эволюция Дарвина — это эволюция человека от обезьяны до программиста».
«Дома я молчу, разговариваю только с собаками и с Интернетом»
«На пару приходить, когда у вас возникнет изоморфное отображение», — и тут возникает вопрос: а как же тогда сдавать экзамен.
«Доведёте меня до внутренней истерики, и я буду над вами издеваться», — таким образом преподаватель просит нас его будить на первой паре.

Преподаватель кафедры Иностранных языков:

«Давайте вы всё-таки добьёте свою судьбу», — с просьбой перевести последний абзац текста
«Что вы тут сидите и гадаете? Вы дома должны были над этим гадать. И карты раскинуть, если не получается». – а вроде в техническом ВУЗе учусь…
«Кто не сдаёт, ту работу не беру» — тут, конечно, ситуация просто безвыходная!
«Я уже забыла, когда английским языком занималась». – конечно, все карты то раскидывать!
«Используйте простые, стандартные, тупые способы перевода» — так и мотивирует их использовать…

Преподаватель Философии:

«За ответ методом лошади — два!» — вопрос только в том, каким методом отвечает Лошадь?
«Камень разбил стекло. И ведь вы будете утверждать, что вследствие разбития стекла камень ударился о его поверхность».
«Что за чушь вы мне отвечаете? Я вас спросил: «Какая временная связь между гипотезой и теорией?». Ладно, задам другой вопрос. Итак, какая временная связь между гипотезой и теорией?»
«Говорите тихо, безмолвно, бесшумно». – наверное, на уровне энергетических полей.
«Воспроизводимые» — синоним слова «одинаковые». А «равные» — не синоним слова «одинаковые». – и ты понимаешь, что ты ничего не понимаешь!
«Воспроизводим по экрану памяти! Это когда не читаете, а считываете».
«Муссолини и Жириновский — либеральные фашисты».
«Я говорю тем, кто отсутствует: «Вы обрекаете себя…!» — и так каждый семинар!
«Метод должен быть соловья! Жириновского метод! Жириновский никуда не подглядывает! Методом Жириновского нужно отвечать, а не Брежнева!»
«Убрать глаза! Взгляд устремить на экран памяти!»
«Суть» — множественное число настоящего времени от глагола «быть».
«Иррациональность… только с двумя «р». А то я сказал, как будто их там пять. Ррррр!»

Преподаватель Истории:

«Мне вчера дизайнеры такого дракона на доске нарисовали, что я аж доску захотел домой забрать!»
«Москва ― это город бомжей, и непонятно, почему там бомжей не любят, это исторически бомжатник».
«Третий вопрос и тысяча рублей».
«Ура, у вас 25 баллов, вы допущены к получению допуска к экзамену».
«Музей ― это морг истории».
«Нестор заставил рожать Ольгу в 60 лет!»
«Не кидайтесь самолётиками! Уборщица жалуется Бегемоту, а Бегемот мне!»
«Декабристы говорили всегда только правду, поэтому все всё знали об их организации, поэтому им даже пришлось самораспуститься, чтобы какую-то тайну всё-таки вокруг себя создать»
«Иисус Христос ― это хиппи своего времени».

Преподаватель кафедры Общей и специальной физики:

«Икс равно бр-бр, игреки добровольно хрям-хрям, дробь хлобысь, и получилась формула…»
(звонок по телефону)
― Помнишь, у нас там коммуникатор лежал сломанный, ты принеси его завтра, у меня у студента такой же, может, удастся как-нибудь подменить, пока он не видит.
«T я убил, P я высовываю, а V уже вытащил»
«Здесь количество квадратных дельта увеличилось, и как будто бы жить хорошо».
«В шортах пришла… комары закусают! В лесу вон лягушки квакают».
«Почему в деканате про тебя не знают, что ты танцуешь? Мне приходилось тебя рекламировать…»
«Глядя на это выражение, вы должны сказать: «Выражение, выражение, а я тебя знаю!»
«Ребят, подождите, сейчас девочки подойдут… в смысле, лаборантки».
«Задача интересна с точки зрения вывиха мозга».

Преподаватель кафедры Высшей математики:

«если предел не существует… Беспредел какой-то получается!»
«Здесь созрел первый замечательный предел. Ладно, оставим его, пусть дозревает».
«Этот интеграл не берётся, но некоторые студенты его берут».
«И что нужно сделать? Правильно, нужно подойти к бесконечности и посмотреть, куда уходит функции».
«Далее мы будем прочёсывать дробью эту скобку».
«— Тряпка в левой руке, мел в правой!
— Я левша.
— Мел в правой, тряпка в левой!»
«Пятница какой день недели?»
«Ты измени свой почерк! А то тебе через четыре года себя продавать!»

Преподаватель кафедры Прикладной математики:

«В животном мире все хвосты имеют по одному, а у нас даже по нескольку».
«Мысли как тараканы разбегаются, а то и того, сдыхают»
«Вот ещё один монстр из этой теории ― пустое множество».
«Ну, глядя на вас, я тоже стал засыпать, поэтому давайте лекцию закончим».
«Жил-был граф, и было у него три вершины».
«У нас лекция была вчера; на неё, к сожалению, никто не пришёл, даже я».
«Если мне не изменяет мой склероз…»
«Это не формула. В лучшем случае смайлик».
«Зуб даёте — это не доказательство».
«Таблицу мы оставим, чтобы я мог в неё тыкать пальцем; это придаёт моему рассказу дополнительную убедительность»
«Если мы предположим, что все ворóны зелёные, то мы отсюда несомненно выведем, что они зелёные».

Это – лишь малая часть того, что собрано студентами за 3 года. Многие особенности преподавателей стали для нас привычными, и нам сложно представить историка без фраз о снежном драконе и бегемоте, сложно представить математиков, которые шутят, когда студент пишет формулу несколько иначе, чем нужно… Несмотря ни на что, мы все прекрасно понимаем, что большинство фраз сказаны именно для того, чтобы привлечь внимание студентов к предмету разговора, или же — это просто оговорка, ставшая привычкой.

А помните ли вы какие-то особенные фразы ваших преподавателей?

Дневник семинариста (Никитин)

Слава тебе, Господи! Вот и каникулы! Вот, наконец, я и дома… Да! Нужно, подобно мне, позубрить круглый год уроки, ежедневно, — да еще два раза в день, — за исключением, разумеется, праздников, — промерить от квартиры до семинарии версты четыре или более; потом в душной комнате, в кружке шести человек товарищей, подчас в дыму тютюна, погнуться до полночи над запачканною тетрадкой или истрепанною книгой, потвердить греческий и латинский языки, геометрию, герменевтику, философию и прочее и прочее и после броситься с досадою на жесткую постель и заснуть с тощим желудком, оттого что какие-нибудь там жиденькие, сваренные с свиным салом щи пролиты на пол пьяною хозяйкою дома, — нужно, говорю я, все это пережить и перечувствовать, чтобы оценить всю прелесть теплого, гостеприимного, родного уголка… Ух! Дай потянусь на этом кожаном стуле, в этой горенке с окнами, выходящими в зеленый, обрызганный росою, сад, в этом раю, где я сам большой, сам старшой, где имеет право прикрикнуть на меня только один мой добрый батюшка… А право, здесь настоящий рай: тихо, светло. Из сада пахнет травою и цветами; на яблонях чирикают воробьи; у ног моих мурлычет мой старый знакомец, серый кот. Яркое солнце смотрит сквозь стекло и золотым снопом упирается в чисто вымытую и выскребенную ножом сосновую дверь. Батюшка мой такой тихий, такой незлопамятный! Если ж случается мне что-нибудь набедокурить, он покачает головою, сделает легкий упрек — и только. Между тeм, странное дело! я так боюсь его оскорбить… А вот, помню я, был у нас учитель во втором классе училища, Алексей Степаныч, коренастый, с черными нахмуренными бровями и такой рябой и корявый, что смотреть скверно. Вызовет он, бывало, тебя на средину класса и крикнет: «Читай!» А из глаз его так и сверкают молнии. Взглянешь на него украдкою и начнешь изменяться в лице, в голове пойдет путаница, и все вокруг тебя заходит: и ученики, и учитель, и стены — просто диво! И понесешь такую дичь, что после самому станет стыдно. «Не знаешь, мерзавец! — зарычит учитель, — к порогу. » И начнется, бывало, жаркая баня… Что ж вы думаете? Попадались такие ученики, которые, не жалея своей кожи, находили непонятное удовольствие бесить своего наставника. Бывало, иной ляжет под розги, закусит до крови свой палец — и молчит. Его секут, а он молчит. Его секут еще больнее, а он все молчит.

Алексей Степаныч смотрит и со зла чуть не рвет на себе волосы… Да мало ли что случалось! Однажды ученик делал деление и до того спутался, что никак не мог решить задачи. Стоит бедняжка у доски, лицо раскраснелось, по щекам текут слезы, нос выпачкан мелом, руки и правая пола сюртука тоже в мелу. Алексей Степаныч злится, не приведи Господи! «Ну, говорит, что ж ты. решай. » И вдруг повернулся направо. «Богородицкий! как ты об этом думаешь?» Богородицкий вскочил со скамьи, вытянул руки по швам и, вспомнив, что в катехизисе есть подобный вопрос с надлежащим к нему ответом, громогласно и нараспев отвечал: «Я думаю и рассуждаю об этом так, как повелевает мать наша церковь». Мы все переглянулись, однако ж засмеяться никто не посмел. Алексей Степаныч плюнул ему в глаза и крикнул: «На колени!» Ну, в семинарии у нас совсем не то: розги почти совсем устранены, а если и употребляются в дело, так это уж за что-нибудь особенное. Наставники обращаются с нами на вы, к чему я долго не мог привыкнуть. Оно в самом деле странно: профессор, магистр духовной академии, человек, который Бог знает чего не прочитал и не изучил, обращается, например, ко мне или к моему товарищу, сыну какого-нибудь пономаря или дьячка, и говорит: «Прочтите лекцию». Долго я не мог к этому привыкнуть. Теперь ничего. И мне становится уже неприятно, иногда и вовсе обидно, если кто-либо говорит мне ты; в этом ты я вижу к себе некоторое пренебрежение. Замечу кстати: мне необходимо привыкать к вежливости, или, как говорит мой приятель Яблочкин, к порядочности (Яблочкин необыкновенно даровит, жаль только, что он помешался на чтении какого-то Белинского и вообще на чтении разных светских книг). Батюшка сказал, что с первых чисел сентября я буду жить в квартире одного из наших профессоров с тою целию, чтобы он имел непосредственное наблюдение за моим поведением, следил за моими занятиями и, где нужно, помогал мне своими советами. Этот надзор, мне кажется, решительно во всем меня свяжет. Либо ступишь не так, либо что скажешь не так, вот сейчас и сделают тебе замечание, а там другое, третье и так далее. Впрочем, может быть, я и ошибаюсь: батюшка, наверное, желает мне добра. Стой! вот еще новая мысль: что если этот дневник, который я намерен продолжать, по какому-нибудь несчастному, непредвиденному случаю попадется в руки профессора? Вот выйдет штука… воображаю. Да нет! Быть не может! Во-первых, у меня, как и прежде, будет в распоряжении свой сундучок с замком, в который я могу прятать все, что мне заблагорассудится; во-вторых, я стану писать его или в отсутствие профессора, — или во время его сна; стало быть, опасения мои на этот счет не имеют никакого основания. Жаль мне бросить эту работу! Записывая все, что вокруг меня делается, быть может, я со временем привыкну свободнее излагать свои мысли на бумаге. Притом сама окружающая меня жизнь здесь, в деревне, и там, в городе, в семинарии, как она ни бедна содержанием, все-таки не вовсе лишена интереса. Вчера, например, мне случилось быть у нашего дьячка Кондратьича. Чудак он, ей-богу! Летами еще не стар, лет этак тридцати с чем-нибудь, выпить любит, а когда выпьет, ему никто нипочем: и прихожанин-мужик, и дьякон, и даже мой батюшка. Придирки свои он обыкновенно начинает жалобою на свое незавидное положение: «Что, дескать, я? дьячок — вот и все! Тварь — и больше ничего! Червяк — и только. » — и зальется горькими слезами, — и вдруг от слез сделает неожиданный переход к такой речи: «Да-с, я червяк, воистину червяк! Ну, а ты, смею тебя спросить, ты что за птица. » Тут голос его начинает возвышаться все более и более. Кондратьич засучивает рукава, левую ногу выставляет вперед, правую руку со cжатым кулаком бойко замахивает назад, словом, принимает грозное, наступательное положение, и в эту минуту к нему не подходи никто, иначе расшибет вдребезги; если кулаков его окажется недостаточно, пустит в ход свои зубы, уж чем-нибудь да насолит своему, как он выражается, врагу-супостату. Жена Кондратьича робкая, загнанная, забитая женщина, вдобавок худенькая, маленькая и подслеповатая, вечно плачется на своего мужа, жизнь свою называет мукою, себя мученицею; муж называет ее слепою Евлампиею. Итак, говорю я, вчера вечером случилось мне быть у Кондратьича. Когда я вошел в его избу, он ходил из угла в угол, заложив руки за веревочку, которою был опоясан, и распевал: «Взбранной Воеводе Победительная, яко избавльшеся от злых…» Посреди избы стояла большая, опрокинутая вверх дном кадушка. «А, мое вам почтение, Василий Иванович! — сказал Кондратьич, заметив меня на пороге, — мое вам всенижайшее почтение, господин философ, будущий пастырь словесных овец… сделайте одолжение, садитесь… А это что у вас за мешочек в руке. » Я совершенно потерялся. Дело в том, что батюшка приказал мне отнести дьячихе немного пшена, но так, чтобы муж ее этого не заметил, потому что Кондратьич, при всей своей нищете, при всем своем безобразном пьянстве, горд невыносимо. «Это так», — отвечал я, краснея. «А коли так, стало быть, и пышки в мак». Мы сели. Минуты три прошло в молчании. Вдруг под кадушкою послышались всхлипывания. Я взглянул на дьячка. Он преспокойно поправил свою тоненькую, завязанную грязным снуром, косу и отвечал: «Мыши скребут». Всхлипывания усилились. Я вскочил, приподнял край кадушки, и, к величайшему моему удивлению, оттуда вышло или, правильнее сказать, выползло живое существо, — это была жена Кондратьича, бледная, без платка на голове, с растрепанными волосами. «Что это значит. » — спросил я дьячка. «Гм… что это значит… да-с!» И, не спеша, вынул он свою тавлинку, щелкнул по ней указательным перстом, потянул в одну ноздрю табаку и с глубокомысленным видом произнес: «Жена моя увидала вас в окно и, не желая показать молодому юноше свою красоту, скрылась в эту подвижную храмину. Смею вам доложить, она у меня прецеломудренная женщина. » Разумеется, Кондратьич говорил вздор. По справке оказалось, что он уже не первый раз издевается таким образом над безответною бабою.

В минуту гнева и уж, конечно, порядочно выпивши, Кондратьич опрокидывает кадушку там, где ее находит, то есть на дворе или в избе, и обыкновенно кричит жене: «Слепая Евлампия, гряди семо. » Бедная женщина, не смея ему прекословить, подползает под так называемую подвижную храмину, а дьячок ходит вокруг и распевает: «Взбранной Воеводе Победительная…» Батюшка мой отчасти прощает ему эти мерзости из сострадания к его жене, которая без мужа должна будет пойти с сумою, потому что Кондратьич, как он ни плох, все же ее кормит, отчасти просто по доброте своего сердца. Дьячок, со своей стороны, умеет заискать кого ему нужно. На днях, когда благочинный входил в нашу церковь, Кондратьич забежал ему вперед. «Позвольте, позвольте. » — «Что ты, брат?» — «А вот-с…» — и, вынув из своего кармана носовой платок, услужливый дьячок смахнул им пыль с сапог благочинного, прежде нежели тот успел ему что-либо возразить. «Каков он у вас?» — спросил после благочинный у моего батюшки. «Пьет иногда и характера не совсем покойного». — «Ну, что ж делать! Увещевай его словом Божиим. Глядишь, исправится. Один Бог без греха…» Однако пора обедать. После обеда завалюсь спать и просплю до вечера, просто — наслаждение.

Вечером [ править ]

Уже смерклось. С пастбища возвращается стадо коров, покрытое облаком пыли. Пастух пощелкивает кнутом. Где-то вдалеке, вероятно, какой-нибудь молодой парень наигрывает в жалейку. На улице слышен скрип отворяемых и затворяемых ворот. Бабы, в пестрых понявах и в белых рогатых кичках, расходятся в разные стороны от колодца. Коромысла мерно качаются на их плечах, в железных ведрах светится холодная ключевая вода. Солнце медленно прячется в синих тучах за темным лесом, и его пурпуровый румянец горит на листьях дерев, на соломенных кровлях бревенчатых избушек, на стеклах узеньких окон и на поверхности светлого озера, окаймленного зеленым камышом. Славная, право, картина! А уж как я спал после обеда. мне кажется, удар грома не мог бы меня разбудить… Да как и не спать? Пирог, щи с говядиной, подбитые сметаною, жареная, налитая яйцами курица, творог, каша молочная — вот что было у нас за обедом. Маменька потчевала меня, как гостя, и я принужден был съесть несколько лишних кусков единственно для того, чтобы доставить ей удовольствие. Добрая она, право! Говорит, что я похудел в продолжение года от усиленных занятий науками, и советует мне беречь свое здоровье, в особенности не читать книг по ночам, чтобы не испортить зрения. Разумеется, все это было сказано в отсутствие батюшки, который не любит потакать лени, а главное — не терпит, чтобы женщины мешались в дело науки. Прямое назначение женщин, говорит он, — заботы о семейном, домашнем быте, вне которого они никуда не годны. Взгляд батюшки еще не так строг. Другие смотрят на женщину как на аспида и василиска. Правда, я мало читал, но из всего прочитанного выходит заключение такого именно рода, что женщина — аспид и василиск… Кто пробежит начало моих записок, без сомнения скажет: «Что за наивность! В какие странные рассуждения вдается писавший эти строки!» — Так-то так, м. г., сказал бы я ему, только вы забываете, что я связан по рукам и по ногам. Если бы я спросил о чем-либо, не прямо относящемся к моему делу — к лекции, кого-нибудь из наших профессоров, меня назвали бы дураком; если бы я спросил кого-либо из моих товарищей, — более скромный из них посмеялся бы надо мною, более дерзкий послал бы меня к черту. На всякий возникающий во мне вопрос, на всякое рождающееся во мне сомнение я должен искать ответа только в самом себе. За что же лишать меня моей единственной отрады — свободы мысли? Если всюду и перед всеми мне приходится скромно потуплять глаза и покорно наклонять свою голову, — по крайней мере в те минуты, когда работает моя голова, когда перо мое не успевает следить за быстрою мыслью, пусть я буду независим, пусть я буду человеком, свободно проявляющим дар своего живого слова. В Воронеже, говорят, появился недавно прасол-поэт. Жар и холод пробежал по моему телу, когда в одном из современных журналов я прочитал эти животрепещущие строки:

Иль у сокола
Крылья связаны?
Иль пути ему
Все заказаны.

Впрочем, из наших наставников никто не упомянул о нем как о человеке, подающем какие-либо надежды. Говорят, был знаменитый поэт Пушкин, но я совсем его не читал. В словесности, как образец высокого слога в поэзии, я помню следующие, выученные мною наизусть стихи Державина: